Как знает всякий, ни
магнита, ни источника тока не бывает и не может быть без
противоположности взаимосоотнесённых полюсов. Положительный полюс
мгновенно перестаёт существовать, если отнять полюс отрицательный, и
наоборот. Только из противоположности, из полярности, из напряжения
возникает игра энергий. Этому когда-то учили нас Гераклит и Лао-цзы.
Об этом говорят такие формулы мудрости, как "Борьба - отец всего" (у
авт. на греч.) и инь и ян.
Я отнюдь не намерен предлагать новую - сотую или
тысячную? - дефиницию юмора. Моя аргументация вращается не вокруг
определения этого феномена, столь важного для природы человека как
животного смеющегося, animal ridens, - но вокруг его предпосылки.
Эта предпосылка точно так же необходима, как в случаях магнита и
тока. Нет и не может быть юмора без противоположности
взаимосоотнесенных полюсов, без контраста между консервативными
ценностями - и мятежом, между правилом - и исключением, между нормой
- и прагматикой, между стабильными табу унаследованной этики - и
правами конкретного, единократного, действительного; и притом
необходимо, чтобы эта противоположность воспринималась достаточно
остро, чтобы она вправду доводила до слёз - но и до смеха, иначе -
какой уж юмор? А это значит, что человек способен к юмору в том
случае и в той мере, в которой он остаётся способным к соблюдению
заветов и запретов.
Неспроста к лучшим проявлениям человеческого юмора
принадлежат клерикальные анекдоты. Ведь и Франсуа Рабле был персона
духовного чина. Ощущая себя в самой непосредственной близости
наиконсервативнейших табу, часто погружаясь в волны густого запаха
святыни, человек нередко получает особенно благоприятное
расположение к юмору. И далеко не случайно обнаруживается, что
качество клерикальных анекдотов состоит в прямой зависимости от
реальной заинтересованности той или иной нации или группы в
религиозных материях. В мире католическом особенно хороши
клерикальные байки, скажем, у ирландцев, у поляков... (Вот ирландка
спускается по ступеням церкви после исповеди и причастия, а на неё
накидывается с бранью её местная врагиня. Она отвечает: "Как
нехорошо с твоей стороны нападать на меня сейчас, когда я в
состоянии благодати. Но смотри, долго я в этом состоянии не
пробуду!". Как важен для самой субстанции этого анекдота католический
термин "состояние благодати"!)
Адогматическое христианство способно, пожалуй, на
подлинную нравственную высоту. На что оно не способно, и притом по
самой своей сути, так это на чувство юмора. Чтобы отыскать смех,
парадокс, дерзновенную, вибрирующую на границе кощунства игру
мыслей, придется направиться к какому-нибудь старомодному защитнику
догмы: скажем, к проповедникам эпохи барокко вроде Абрахама а Санкта
Клара или хотя бы поближе - к Леону Блуа, к Честертону. Самые
отчаянные шутки во всей истории русской культуры обретаются у
Владимира Соловьева - мистика из мистиков, визионера, аскета. Он был
вправду способен заразительно, захватывающе смеяться именно потому,
что был способен и к абсолютной серьезности. Чтобы дерзновение
оставалось вправду дерзновением, а не симуляцией дерзновения, юмор
должен постоянно ощущать себя в присутствии столь же подлинной,
жёсткой, непоблажливой серьёзности.
Так обстоит дело с остроумием клерикальным и
околоклерикальным. Дальше помянем хотя бы еврейский юмор. Разве этот
отменный феномен мог существовать как целое без сакральной идеи
народа Божия? Вот цитата из "Доктора Фаустуса": "Я, как вы знаете,
еврей. Фительберг - архиеврейская фамилия. У меня в крови Ветхий
Завет - не менее серьезная штука, чем немецкая сущность", - так
говорит этот персонаж Томаса Манна, только вот вместо "немецкой
сущности" хочется в нашем контексте подставить что-нибудь вроде
"клерикальной сущности". Что же, в библейской перспективе евреи как
раз и суть народ священствующий; поэтому представляется не вовсе
бессмысленным объединить в нашей классификации еврейский юмор с
юмором клерикальным. Особенно остры шуточки, относящиеся к тяжбе
между еврейством и христианством, скажем, когда еврей дразнит
католического священника, приставая к нему с вопросом, правда ли,
что тот ну никак не может подняться выше папского сана - а один из
наших, знаете ли, уже Бог, вот оно что!
Суть всякого действительно острого политического юмора
всегда прямо или косвенно соотнесена с противоположностью между
конформизмом и протестом. Чтобы обосновать достаточно качественный
юмор, эта противоположность должна быть достаточно убедительной,
подлинной и серьёзной. В любом тоталитарном обществе её серьёзность
была в самом буквальном смысле смертельной серьёзностью. В моей
России, как и на всем пространстве государств-сателлитов, неуютное
время сталинского и затем брежневского строя провоцировало
удивительный подъём культуры политического анекдота. О, каким
великим становится это искусство, когда оно даёт индивиду последний
шанс не погибнуть от удушья! Конечно, приходится пожелать, чтобы в
нашей жизни больше не было таких факторов расцвета юмора. Но
сегодняшняя ситуация как раз в демократических и "развитых" странах
делает исходное распределение ролей между "филистером" и "бунтарём"
весьма сомнительным, а то и вовсе мнимым. Новая ситуация пророчески
предугадана в одном стихотворении русского поэта Вячеслава Иванова
из 1944 года:
...Теперь один запас понятий,
Один разменочный язык
Равняют всех в гражданстве братий;
Обличья заменил ярлык.
Бьют тем же шаром те же кегли
Бунтарь, епископ и король...
Нигилист - нынче уж не бунтарь, едва ли даже циник в
настоящем смысле слова, потому что он больше не стоит "против всех".
Важнейшие приметы бунтарства, например, компоненты идеологии
студенческих мятежей в Сорбонне 1968 года, сегодня превратились в
господствующий trend, в условие political correctness. Отмена всех
обязывающих табу, особенно в сексуальной сфере; вульгарный феминизм,
de facto стремящийся отменить как раз творческое в женщине и
разрушающий традиционное уважение к материнству; демонтаж всех
культурных иерархий и знаменитый антиэлитистский принцип "ты не
лучше меня"; принципиальное превосходство самодовольного невежества
над "Пайдейа", - всё это уже принадлежит, говоря по-флоберовски,
сфере id ees re з ues, "прописных истин", аксиом, принимаемых
автоматически и без всякой критики. Уж если что-нибудь и сегодня,
посреди всеобщей отмены табу, вправду остаётся табуированным, так
именно решимость поставить под вопрос какую-нибудь из этих аксиом.
Разумеется, защитники вышеописанной идеологии нередко и сегодня по
старой привычке принимают патетические позы, пытаясь уверить, будто
они всё ещё обречены на скорбную участь бунтарей. Но в этом
слезливом тоне выражает себя не серьёзность господствующего тренда,
а всего лишь присущее ему отсутствие юмора. Наш опыт советских лет,
опыт реального риска, реальной опасности каждого решения быть не
таким, как все, возбраняет нам играть в эту игру и пренебрегать
различием между настоящей и деланной серьёзностью.
Что касается шуток эротических, этого древнейшего и
наиболее общечеловеческого рода юмора, старого, как само
человечество, то они, эти шутки, обусловлены тем, что пол всегда был
привилегированным объектом структурирующих табу. Русский священник и
философ XX столетия о. Павел Флоренский держался мнения, что строгость и
многообразие запретов указывают никоим образом не на низшую,
религиозно неполноценную природу пола, но, напротив, на его
сакральное достоинство; ведь всему культовому приличествует быть
огражденным строгими табу. Нынче провозглашают отмену всех табу. Для
культуры эротического юмора это катастрофа. Может быть, сегодняшние
сексуальная революция и "сексуальное просвещение" сделают
невозможной на будущее высокую поэзию целомудрия, - кто знает, кто
знает, я лично не совсем в этом уверен, ибо всякая подлинная поэзия,
как всякая подлинная христианская святость, есть по своей сути
протест против духа времени, усилие освободиться от его власти, и
осуществляет ceбя e contrario; но сейчас у меня иная тема. Я хотел
бы подчеркнуть другое: что-нибудь вроде "Декамерона" или "Гаргантюа",
то есть шедевры бесцеремонной сексуальной шутки, в новом контексте,
обусловленном сексуальной революцией, уж точно станут навсегда
немыслимыми и неповторимыми. Всякий юмор в этой области утрачивает
основу и предмет. Lugete о Veneres Cupidinesque! "Плачьте вы,
Купидоны и Венеры!" - как было сказано у великого Катулла.
Древняя традиция гениальной эротики пришла к концу.
Сексуальная революция разоблачает себя как то, что она есть: как
революция против прав Эроса. Мнимая вседозволенность - "запрещать
запрещено!", как писали на стенах в Сорбонне 1968 года, -
предполагает, однако, один скрытый запрет, и притом весьма важный:
Эросу воспрещается что-то значить, иметь смысл. Но в абсолютной
зависимости от смысла Эроса находится самая возможность относящегося
к Эросу смеха.
Что уж там христианская или хотя бы языческая
добродетель, если любая пристойность в грехе, every decent sin, как
сказано у Честертона, в этой атмосфере становится немыслимой.
Подведём итоги: если диалектическую предпосылку юмора и
комического составляет неуступчивая, неподатливая серьёзность, то,
напротив, столь типичная для нынешнего времени вездесущая,
монотонная, всеми принятая и никого больше не шокирующая, даже и не
привлекающая к себе ничьего внимания фривольность, в сфере которой
уже ничто не бело и не черно, а только серо, означает конец юмора.
Человеку дан роковой выбор между отсутствием юмора - и серьёзностью;
третьего не дано. Разумеется, серьёзное отношение к идеалам и
ценностям в любое время способно порождать проблемы, имеющее более
или менее "травматическое" действие. Наши современники чересчур
согласны рассматривать проблемы, что называется, экзистенциальные,
проблемы души, как проблемы психики, соответственно улаживаемые
методами психоанализа и психотерапии. Мое почтение великому венцу
Зигмунду Фрейду - но, Бога ради, не будем давать его неисчислимым
последователям последнего слова в экзистенциальных вопросах! Как
сформулировал когда-то Р.М. Рильке свои резоны против того, чтобы
даться в руки психоаналитикам: изгоняя моих бесов, они разгонят
заодно и моих ангелов. Ах, в числе этих ангелов, чьё присутствие с
нами нынче под угрозой, оказался и достославный ангел юмора; это мы
знаем по опыту. Чересчур удобная и беспроблемная, одним словом -
чересчур обезболенная жизнь становится лишена значительности, и вот
уже жить не стоит - по-гречески, на языке Аристотеля: "Жизнь, не
достойная того, чтобы её прожить" (у авт. на греч. - BioV ou biwtoV).
*
Аверинцев, Сергей Сергеевич (10 декабря 1937, Москва - 21
февраля 2004, Вена) - русский филолог, историк культуры, литературный
переводчик, поэт; президент Ассоциации культурологов; профессор МГУ и Венского университета.
*
Источник:С.С. Аверенцев. О духе времени и чувстве юмора. //
«Новый Мир», 2000, №1
